К 350-ЛЕТИЮ ПОСЛЕДНЕГО РУССКОГО ЦАРЯ И ПЕРВОГО РУССКОГО ИМПЕРАТОРА

Когда-то Пушкин поэмой «Медный всадник» задал вектор отношения к Петру I – не столько как к исторической личности, тем более не как к человеку, сколько как к «чистому воплощению самодержавной мощи» (В. Брюсов) в изваянии. И многие из тех, кто в Серебряном веке обращался к этому образу, следовали заданному вектору, в том числе — участники группы «Скифы» (о группе см. Виктория Шохина «“Варварская лира” и Запад»). (Отдельный вопрос – о влиянии на умы романа Мережковского «Антихрист (Пётр и Алексей)», 1904).

Глядя на Петра I сквозь произведения искусства — скульптуру Фальконе и пушкинские стихи, — «скифы» часто воспринимали его как мистического актора настоящего и — будущего. И обращались к памятнику с претензиями, просьбами, упованиями… Так, во 2-м сборнике «Скифов» (вышел в декабре 1917-го, но датирован 1918-м годом) было опубликовано «Слово о погибели Русской Земли» Алексея Ремизова. Оплакивая душу России, погубленную Октябрьской революцией, он взывает к Безумному ездоку — читай: к Медному всаднику. Называет Императора своим братом и выражает веру в его пришествие и помощь: «Русский народ, настанет Светлый день. Слышишь храп коня? Безумный ездок, что хочет прыгнуть за море из желтых туманов, он сокрушил старую Русь, он подымет и новую, новую и свободную из пропада». Петр I здесь – воплощение порядка, самоё государственность, что только, по мысли Ремизова, и может теперь спасти Россию, вернуть ей душу – Русь.

Полемизируя с Ремизовым, Иванов-Разумник (в статье «Две России», опубликованной там же) подчеркивает: Ремизов, как «исконный “старовер”», не приемлющий никакой революции, не приемлет и петровской революции. Между тем «в своей революции Петр I был в тысячи и тысячи раз более взыскующим Града Нового, чем девяносто из сотни староверов, сожигавших себя в срубах во имя „Святой Руси“». И с этой точки зрения он матери-истории ценен. Для лидера «скифов» главное – разделять самодержавие Петра и революцию Петра.

В своих оценках Иванов-Разумник (как и во многом) следовал Герцену, который осуждал методы Петра («Кнутом и татарами нас держали в невежестве, топором и немцами нас просвещали, и в обоих случаях рвали нам ноздри и клеймили железом»), но при этом называл Императора «смелым революционером, одаренным обширным гением и непреклонной волей». (Интересно, что так же, как Иванов-Разумник и Герцен, оценивал Петра и Троцкий в книге «Литература и революция» (1923): «Варвар Петр был национальное всего бородатого и разузоренного прошлого, что противостояло ему <…> Петровская эпоха была только одним из первых приступочков исторического восхождения к Октябрю и через Октябрь далее и выше».)

Припоминает Иванов-Разумник Ремизову и то, что тот в своих «Крестовых сёстрах»(1910) вроде бы проявил ненависть к Петру и к его революции. Имеется в виду сцена, когда герой повести Маракулин обращается к Медному всаднику с бессвязной речью: «Петр Алексеевич, <…> Ваше Императорское Величество, русский народ настой из лошадиного навоза пьет и покоряет сердце Европы за полтора рубля с огурцами. Больше я ничего не имею сказать!». Маракулина, кстати, зовут тоже Петром Алексеевичем. Но речь его свидетельствует, скорее, не о ненависти, а о смятении маленького человека, рискнувшего обратиться к кумиру.

Позже, в 1919-м, Ремизов скажет еще одно свое слово о Петре, в сказочках «Тулумбаса», теперь от имени кафтана Императора — ёрнически, но с трагическими обертонами: «Я слишком помню заботы о народе моего носителя и должен сказать: великий преобразователь России был тоже скоморох <…> не было дела, которое не переделывалось бы в шутку, и не было шутки, которая не претворялась бы в дело — скоморошьей дубиной дубилась Россия».

Давно занимала тема Петра и его творенья Андрея Белого. В его фельетоне 1907 года «Иван Александрович Хлестаков» Петербург выглядит страшно и неприятно. А вот Медный всадник, олицетворяющий, как и у Ремизова в «Слове…», надежду на возрождение России, «вздыбился конем над скалой, чтобы перебросить Россию через бездну на новую скалу новой жизни». Но ему пока мешают всяческие Хлестаковы — нежити, недотыкомки, чертяки, тени, «оплели коню ноги».

В романе «Петербург» (1913) Пётр предстаёт в разных обличьях. И теперь уже по преимуществу угрожающих. Вот он в виде «медновенчанной Смерти» — как четвёртый всадник Апокалипсиса! – носится по улицам Петербурга: «у него в глазах была — зеленоватая глубина; мускулы металлических рук — распрямились, напружились; <…>конский рот разорвался в оглушительном ржании,; <…> встречные кони, фыркая, зашарахались в ужасе; а прохожие в ужасе закрывали глаза».

Вот в виде «гиганта в сапожищах, с темно-зеленою поярковой шляпой», «чернобровый, черноволосый, с маленьким носиком, с маленькими усами», пугает в кабачке революционера-неокантианца Аблеухову-мл.: «Я гублю без возврата». И тот сразу понимает, что должен убить своего отца-сенатора.

А вот в виде Медного Гостя является к террористу-ницшеанцу Дудкину. И тоже толкает его к убийству, вроде бы к праведному – Дудкин должен убить провокатора. Автор придал Дудкину внешнее сходство с Петром (черные усики, маленький носик, бледность) . К тому же, Император называет террориста сынком. Террористу же мнится, что к нему пришёл сам Христос, и он падает к ногам Гостя с возгласом: «Учитель!»:

По мнению Д. Лихачева, идея в том, что «Терроризм государственный [в лице Петра] порождает терроризм индивидуальный [в лице Дудкина]». Однако отношение Белого к террору не было отрицательным, по крайней мере – к индивидуальному террору (как и у многих в то время). Он даже признавался: «я — сторонник террористических актов». Так что смысл тесной связи Императора и террориста остаётся достаточно тёмным.

Особо отметим: в романе Александр Иванович Дудкин носит второе имя Евгений; то есть революционер-террорист одновременно и отражение Петра, и его жертва. (Кстати, по остроумному замечанию современника Белого, критика А. Гидони, так написал бы роман Евгений.)

При всём грозном величии образа Медного всадника тут же возникает и пародия на него: убив провокатора маникюрными ножницами, Дудкин «на мертвеца сел верхом; он сжимал в руке ножницы; руку эту простер он…; усики … вздернулись кверху», «по его лицу … уползало пятно таракана».

Явление Медного Всадника в романе Белого – это еще и предсказание будущего. «<…>медный конь копыт не опустит: прыжок над историей — будет; великое будет волнение». И далее прямо по эсхатологии Соловьёва: «желтые полчища азиатов, тронувшись с насиженных мест, обагрят поля европейские океанами крови; будет, будет — Цусима! Будет — новая Калка!..», то есть наше поражение. Но повествователь ждёт Куликова Поля, а после должно утвердиться Царствие Иисуса Христа

Надо еще иметь в виду, что роман «Петербург» публиковался в двух редакциях: одна – т.н. сиринская — вышла в альманахе издательства «Сирин» в 1913 году, потом книгой в 1916-м; другая – берлинская — в издательстве «Эпоха» в 1922-м, Сам Белый называл книгу 1913 года черновиком. Сверив редакции, Иванов-Разумник нашел, что за прошедшие годы, в которые вместилась и война, и две революции, изменилось — в лучшую сторону – отношение Белого и к революции, и к Петру и его творенью, «ко всей идее Петербурга, соединившего в себе самодержавие Петра с революцией Петра»; «Теперь за Петербургом видится ему [Белому] не тот Петр, о котором поэт сказал: “лик его ужасен”, но тот, который <…>прекрасен, он весь как божия гроза”»…Ужасный лик, по Иванову-Разумнику, это самодержавие; «Божия гроза»— революция.

Действительно, Белый отчасти рассеял инфернальный ужас, пропитывающий образ города и образ Императора. Убрал уподобление Петра «медновенчанной Смерти» и уподобление Петербурга пасти «геенны широкоотверстой раскаленной», угрожающей России. Убрал в ряде случаев эпитет «адский». С лица Медного Всадника исчезла двусмысленная улыбка. Исчезло описание Петра как «зловещего выходца с того света». Был удалён весь абзац о кабаках, которые Летучий Голландец (то ли соратник Петра, то ли сам Пётр) открывал на островах, чтобы спаивать православный народ ,отчего «потом с островов на Русь пошел такой ублюдочный род». И т.д. В результате роман стал в три раза короче и — художественно менее убедительным, по мнению того же Иванова-Разумника, хотя идеология новой редакции ему как раз была близка.

Андрей Белый – москвич, с чем иногда связывают его отношение к Императору и Петербургу. Но и истинный петербуржец Александр Блок не очень-то жаловал Петра I и его город. В 1904 году он пишет два стихотворения, которые должны были составить «Петербургскую поэму», Первое из них – «Пётр». В нём «весёлый царь» призывает к ночной потехе — к массовой оргии, прямо как дьявол:

…Зажгутся нити фонарей,
Блеснут витрины и тротуары.
В мерцаньи тусклых площадей
Потянутся рядами пары…
………………………….
Там, на скале, веселый царь
Взмахнул зловонное кадило,
И ризой городская гарь
Фонарь манящий облачила!

Бегите все на зов! на лов!
На перекрестки улиц лунных!
Весь город полон голосов
Мужских – крикливых, женских – струнных!…

Интересно, что змей, только что вроде бы «копытом сжатый», вполне бодро клубится над погрязающем в разврате городом

Во второй части «Петербургской поэмы» — в стихотворении «Поединок» — о Петре сказано еще жестче. Символ Петербурга изображен здесь в виде фольклорного Деда, то есть представителя нечистой силы , с которым сражается символ Москвы — Георгий Победоносец, он — Белый, Светлый муж, «Ясный, Кроткий, Златолатный». Кто победит – неизвестно, но скорее всего, Светлый муж.

В незавершенной поэме «Возмездие» (1910 -1921), во второй главе, весь облик Державного Основателя не предвещает ничего хорошего: «…Как в страшном сне, но наяву:/ Мундир зеленый, рост саженный,/ Ужасен выкаченный взгляд;/ Одной зарей окравленны /И царь, и город, и фрегат …/ Царь! Ты опять встаешь из гроба/ Рубить нам новое окно?,/ И страшно: белой ночью — оба — /Мертвец и город – заодно». С. Городецкий даже попенял Блоку, что тот мыслит о Петре по сложившемуся шаблону, и заметил: «Не найдешь ли нового чего?».

И Блок находит: в третьей — Варшавской — главе «Возмездия» он полностью переворачивает смысл Медного всадника, скрещивая символ Петербурга с Морозом, Красным носом Некрасова (наблюдение А. Осповата и Р. Тименчика). Этот кентавр, Пан-Мороз, носится по опустелым мостовым Варшавы с криком «Месть! Месть!» Так поэт выражает сочувствие Польше в её борьбе с русским самодержавием.

Считается, что образ Пана-Мороза возник у Блока под влиянием статьи Валерия Брюсова о «Медном всаднике» (1909). Там приводится версия одного польского профессора, согласно которой Пушкин в своей поэме державно отвечал Мицкевичу, упрекавшему его в забвении вольнолюбивых идеалов юности. Кроме того, Брюсов особо выделяет такой момент: «исполин-чудотворец, полубог, повелевающий стихиями. <…> но когда восстает на него свободный дух единичного человека, «державец полумира» приходит в смятение. <…> и всю ночь преследует безумца<…>».

В стихотворении Брюсова « К Медному всаднику» («К кумиру»), написанном прежде этой статьи, в 1906 году, Император уже предстаёт как символ жестокого – и вечного! — самодержавного безразличия к чужим страданиям. К жертве наводнения — «бедному Евгению», к декабристам на Сенатской площади… И даже к змее: «Твой конь попирал с беспощадностью звенья/ Бессильно под ним изогнутой змеи».

Однако уже в 1913 году отношение Брюсова к Петру меняется. Через описание петербургских памятников («Три кумира») поэт воспроизводит стиль правления русских императоров.. Так, Николай I (памятник работы Клодта) спокойно и с достоинством «Правит скоком сдержанным коня». У Александра III (памятник работы П. Трубецкого) конь недвижен, и сам он «в полусне, волненью недоступном,/ Недвижимо, сжав узду, стоит». У Петра здесь самый энергичный, эффектный – и самый эстетически привлекательный — образ:

Попирая, в гордости победной,
Ярость змея, сжатого дугой,
По граниту скачет Всадник Медный,
С царственно протянутой рукой…

В разгар Мировой войны приятие Императора у Брюсова укрепляется: он верит в него как в символ русской победы:

Мчись к полосе луча заповедного,
Злого дракона сбросив копытами
В пропасти мглы
С вольной дороги!
(«К Петрограду», 1916)

В первые годы советской власти Брюсов, «под ярый вопль вражды всемирной», слагает оду «России» (1920) . Славя величие страны в веках, поэт — кажется, впервые! — называет среди её высших достижений и революцию Петра.

Однако вскоре что-то меняется, и уже в 1923 году, в «Вариациях на тему “Медного всадника”» (навеянных «Вариациями» Б. Пастернака и ему посвященных), Брюсов возвращается к своим оценкам 1906 года. И вспоминает не о «величии в веках», а о мрачных страницах истории России: о декабристах («И заглушат ли гулы славы/ Вопль здесь встающих голосов,/ Где первой вольности предтечи / Легли под взрывами картечи?»), о подавлении восстания в Литве…

Претензии поэт предъявляет Петру как символу жестокого самодержавия, осенявшего эти мрачные страницы. И — Пушкину, предавшему идеалы свободы : «И рати царские метут/ Литвы мятежной прах кровавый/ Под грозный зов его стихов». Тогда как друг его Кюхельбекер страдает в ссылке в Сибири («Иль слабый стон, каким душа / Вильгельма плачет с Иртыша?»)

Медный всадник теперь опять ужасен, он не щадит никого и ничего: «В змею — коня копыта вбил,/ Уздой железной взвил Россию» Славит же Брюсов маленького человека, восставшего против самодержца: «И, исполину путь закрыв,/ С лучом рассвета бело-бледный,/ Стоял в веках Евгений бедный».

Единственный кто не обращается к памятнику, но идёт по стопам Мережковского, то есть описывает Императора как живого человека, это Борис Пильняк: в рассказе «Его Величество Kneeb Piter Komondor» (1919). Однако если у Мережковского в Петре проглядывает что-то хорошее, и он порой всё-таки склоняется на сторону добра, то у Пильняка Император изображен в самых неприглядных красках: «Человек ненормальный, всегда пьяный, сифилит, неврастеник, страдавший психостеническими припадками тоски и буйства, своими руками задушивший сына. <…> Маньяк. Трус. <…> Император, больше всего любивший дебош, женившийся на проститутке, наложнице Меншикова, – человек с идеалами казарм. Тело было огромным, нечистым, очень потливым, нескладным, косолапым, тонконогим, проеденным алкоголем, табаком и сифилисом…». Впечатляет сцена с проявлением похоти Петра: «на глаза попалась Румянцева, по дряблым губам побежала улыбка, глаза с отвислыми веками стали буйными, — подбежал к Румянцевой, схватил, поднял на руки и, на бегу закидывая ее юбки и раздирая на ногах белье…» Причем происходит всё это на Пасху.

Пильняк изо всех сил нагнетает жути. В рассказе не раз упоминаются отталкивающие, нагоняющие ужас и отвращение черты Петра, и повторяется слово «антихрист». Город, им основанный, предстаёт страшным, серым, с лихорадками и туманами, с воровством, жульничеством, жестокостью.

«Пусть Петр был таким вырожденцем, каким его довольно плоско и малоталантливо нарисовал <…> Пильняк, — говорил Иванов-Разумник, — миф о Петре от этого не потерпел ущерба. А история живет мифом». По масштабу деяний он равнял Петра с Лениным. И считал, что «памятник Ленину надо бы поставить <…> по другую сторону площади, где стоит памятник Петру». Ибо они — «два символа — начала и конца петербургского периода истории».

***

…По следам «скифов» — уже в эмиграции — пойдут более радикальные евразийцы. Они заявят, что европейская культура только губила Россию, и будут прорубать окно в Азию. Пётр для них — «соединение империализма с оскорблением национального чувства и религиозных основ русской жизни» ( Н.Трубецкой). Никто из них не скажет о нём ни одного доброго слова.
_______________________________________

Статья написана на основании доклада, который был прочитан 14 мая 2022 г. на Международной научной конференции «Расцвет и падение петровско-пушкинской России: от Серебряного века к Пролеткульту (рубеж 19-20 вв. — 1922 гг.)», проводимой Международной лабораторией исследований русско-европейского интеллектуального диалога НИУ ВШЭ.